Фобии Дали, Сезанна и Маяковского

ДАЛИ И НАСЕКОМЫЕ

Дали любил мух. Более того, обожал, когда они в летнюю жару облепляли его потное тело, и это было, как он признавался впоследствии, одним из стимуляторов его творчества.

Зато кузнечики наводили на юного Дали ужас: он трясся от страха, если кузнечик всего-навсего попадался ему на глаза, не говоря уже о том, когда ужасное насекомое прыгало на него.

Даже в зрелом возрасте он не мог избавиться от навязчивого страха перед этими существами. Так, живя в Америке в поместье Каресс Кросби, он всегда пил кофе на крыльце дома, а не на лужайке, как все, боясь встречи с этой мерзкой тварью.

«Тяжелый неуклюжий скок этой зеленой кобылки, — пишет Дали в «Тайной жизни», — повергает меня в оцепененье. Мерзкая тварь! Всю жизнь она преследует меня как наваждение, терзает, сводит с ума. Извечная пытка Сальвадора Дали — кузнечики!»

О том, насколько глубоко кузнечик забрался в подсознание художника, можно судить по некоторым его работам. К примеру, в «Великом онанисте» мерзкое насекомое, у которого брюшко облеплено муравьями, изображено присосавшимся к лицу сновидца снизу.

Присутствует шестиногое зеленое и в «Осквернении гостии», причем в той же позе, что и в «Великом онанисте».

«ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ» СЕЗАНН

Уже с детства у него появился странный, почти панический ужас перед чужими прикосновениями к его телу. Стоило кому-либо случайно коснуться его, как он вздрагивал, словно от укола иглы. Он и в самом деле боялся, как бы кто не дотронулся до него.

Однажды какой-то мальчик, съезжая по перилам лестницы, по которой в это время спускался Поль, неожиданно изо всех сил ударил его ногой.

С тех пор Сезанн и стал страдать боязнью прикосновения. И этот страх он сохранил на всю жизнь.

Как-то Сезанн попросил молодого художника Луи Ле Байля, проживавшего в нескольких километрах оттого места, где устроился он сам, чтобы тот ежедневно приходил к нему и стуком в дверь прерывал послеобеденный сон.

Однажды Ле Байлю не удалось разбудить Сезанна, и он без приглашения вошел к художнику в комнату. Ле Байль, конечно же, не зная о том, что Сезанн не выносит прикосновения к себе, растормошил его. Мгновенно последовал взрыв яростного гнева! В раздражении Сезанн написал Байлю резкое письмо:

«Мсье! Мне не нравится бесцеремонность, с которой Вы позволяете себе являться ко мне. Следующий раз, я прошу, велите о себе доложить. Будьте любезны передать человеку, который к Вам зайдет, стекло и холст, оставшиеся в Вашей мастерской. Примите, мсье, мои уверения в искреннем уважении».

Подобный казус случился и с Эмилем Бернаром, тоже художником, который знал Сезанна раньше, до своего отъезда в Египет. После одиннадцатилетнего отсутствия на родине Бернар решил исполнить свою давнюю мечту — повидать художника.

Сезанн гостю обрадовался и даже предоставил в распоряжение Бернара первый этаж мастерской на дороге Лов. Бернар тоже не знал о свойственной Сезанну боязни прикосновения к себе. Однажды увидев, что мэтр споткнулся, он поспешил поддержать его.

Но вместо благодарности он вдруг услышал грубую брань в свой адрес. Продолжая ругаться, Сезанн заторопился в свою мастерскую. Бернар в недоумении последовал за ним. В конце концов Бернар почел за лучшее уехать.

В то время как гость уже начал складывать свои рабочие принадлежности, появился Сезанн. Его глаза чуть ли не вылезали из орбит. Бернар хотел извиниться, но Сезанн, не обращая внимания на то, что ему говорили, рвал и метал, словно одержимый:

«Никто не смеет ко мне прикасаться... никто меня не закрючит! Никогда! Никогда!»

И быстрым шагом поднялся к себе наверх, хлопнув дверью с такой силой, что весь дом содрогнулся.

Бернар в смущении покинул мастерскую. Он был уверен, что уже никогда больше не увидит своего друга. Но вечером, к удивлению Бернара, Сезанн появился в свое обычное время, как если бы ничего не произошло. О разыгравшейся недавно сцене — ни звука. На другой день Бернар выяснил, что такое поведение Сезанна не новость для тех, кто его знает. Позже сам Сезанн просил Бернара забыть об этом случае.

«Не обращайте внимания, такие вещи происходят у меня против воли; я не переношу, когда до меня дотрагиваются; это у меня с детских лет».

МАЯКОВСКИЙ С САЛФЕТКОЙ

Отец Владимира Маяковского, еще совсем не старый человек, ушел из жизни из-за нелепой случайности: сшивая бумаги, он уколол палец булавкой, что привело сначала к заражению крови, а вскоре и к преждевременной смерти. Эта смерть глубоко запала в сознание Маяковского, и, помня об этом трагическом событии, поэт всю жизнь с нескрываемой мнительностью относился к каждому порезу, царапине, уколу.

Более того, он очень взыскательно относился к окружающим его предметам, особенно к тем, которые могли каким-то образом повлиять на его здоровье.

Так, например, он очень пристально осматривал каждую поданную в буфете тарелку, с брезгливой опасностью брался за дверную скобу, захватанную чужими руками.

Он даже, отправляясь куда-нибудь, всегда брал с собой йод, маленькую мыльницу и несколько чистых платков.

Его мнительность дополнялась большой болезненностью. А когда он болел, то своими капризами изводил всех окружающих. Он без конца мерил температуру, а однажды, будучи чем-то недовольным, разбил подряд три градусника.

Но капризы Маяковского касались не только его здоровья. С не меньшим упорством он демонстрировал их и в быту. Вот как об этой стороне его характера написала Эльза Триоле — сестра Лили Брик:

«Какой же он был тяжелый, тяжелый человек. Вечные придирки ко всякому обслуживающему персоналу, ссоры с собственными домработницами, вызов директоров ресторанов и писание длинных обстоятельных жалоб... Мания аккуратности, доходящая до педантизма...»